глупо

[Ночная Панда]

Хоронили двух клоунов — белого и рыжего. Оба они прожили долгую трагикомическую жизнь и умерли в один день. Судьба сначала соединила их, потом развела, а под занавес снова соединила. На похоронах случился полный аншлаг. Публика плакала, коллеги выражали соболезнования, клака растерянно похлопывала. Природа отдала дань артистам мелким непродолжительным дождем. Маэстро Мементини взмахнул своей волшебной палочкой — и оркестр заиграл парад-алле...

У рыжего было прозвище Туф, белого звали Бабёф. По молодости лет клоуны выступали в бродячей труппе господина Сикорского и делили кров в одном походном фургончике. По утрам они готовили яичницу глазунью из одного яйца, рыжий съедал белок, белый проглатывал желтую сердцевинку. Днем оба ухаживали за воздушной гимнасткой по имени Ия. Рыжий рассказывал ей анекдоты, острил, корчил животные рожи, садился на голову; белый читал чужие хорошие стихи. Вечер клоуны проводили на арене, вдыхали опилки, выдыхали смех, а ночью, когда рыжий начинал громко и жизнерадостно храпеть, белому выпадала бессонница и одиночество. Бабёф смотрел в темноту и думал: о воздушной гимнастке Ие, о том, что стихи, должно быть, лучше звучат при Луне, и о том, что пригласить свою возлюбленную на свидание ночью было бы неделикатно по отношению к ней и нечестно по отношению к Туфу. По этому поводу белый часто грустил, болел и плакал украдкой, а потом еще выносил такое настроение на арену. На представлениях он давал волю чувствам и ревел так, что слезы брызгали из его глаз двумя теплыми ручейками. Публика принимала это за трюк и хохотала, аплодируя. Рыжему такой сентиментальный тон не нравился, он всегда был бодр и радовался жизни, того же требуя от товарища. “Не корчи из себя трагика, — поучал он белого за кулисами. — Клоун должен быть смешным! А смешить может только тот, кто сам по жизни весел”. Белый ничего на это не отвечал, только застенчиво улыбался. Рыжий еще пуще сердился и, едва они выскакивали на ковер, принимался беспощадно пинать и колотить собрата, щедро раздавал ему затрещины и тумаки. Публика ухахатывалась до икоты и была невообразимо довольна: она-то сидела чуть выше и знала, что все эти пинки и подзатыльники — всего лишь искусная игра двух актеров, что все это не по-настоящему. Публика — особенно дети — души не чаяла в клоунах, одинаково снисходительно любя и рыжего драчуна, и белого плаксу.

Время катилось вниз. Земной шар оказался маленьким и круглым. В двадцатый раз мелькали те же города, повторялись те же шутки и фокусы. На двадцать первом туре клоуны поняли, что ничего нового в цирке их не ждет. Тогда они вышли на арену в последний раз, шутя попрощались со зрителями, раздали детям весь запас воздушных шаров и стали собирать чемоданы. Желание завершить чехарду бессмысленных круговых передвижений и познать оседлый образ жизни подстегнуло их покинуть шапито. Перед уходом оба сделали предложения воздушной гимнастке Ие, рыжий предложил руку, белый пообещал сердце. Ия ни одному не отказала, но и согласия своего не дала. Подарив каждому по воздушному поцелую, она сказала, что подумает, но предупредила, что думать будет долго. Клоуны обещали ждать.

В городе, где они осели, был неплохой драматический театр. Клоуны показались его провинциальному худсовету. Скорее это был провал, чем успех. Бабёф не мог запомнить ни одного длинного трагического монолога, если только тот не был зарифмован, а Туф так громко и визгливо декламировал любовную лирику, что его партнерши глохли и на неделю выпадали из творческого процесса. Тем не менее, — рассудил руководитель театра господин Беньяменсон, — имена клоунов были на слуху и могли привлечь дополнительного зрителя, а значит, и увеличить сбор, поэтому Туфа и Бабёфа все же приняли в труппу. Правда, не в основной состав, а на вторые роли. Белому велели исполнять пантомимические интермедии в серьезных спектаклях, рыжему доверили несколько острохарактерных эпизодов на детских утренниках. Однако клоуны умудрились так проявить себя в новом качестве, что зрители валом повалили на спектакли. Взрослые с восторженным интересом принимали пятиминутные выходы Бабёфа. Дети корчились от смеха, глядя на сказочных персонажей Туфа. В прессе появилась заметная критическая статья, в которой под орех разделывался весь репертуар драматического театра, подвергалась сомнению бесспорность таланта господина Беньяменсона и утверждалось, что “единственными свежими пятнами на этой мутной самобранке являются дерзкие импровизации одаренного комика Туфа и полные лиризма и грустной иронии пластические этюды мима Бабёфа”. В театральной среде статья вызвала отвращение и зависть. Актеры стали искоса приглядываться к клоунам, самые хваткие попробовали плести вокруг них интриги. Господин Беньяменсон отмалчивался и выжидал; казалось, он вот-вот примет концептуальное решение: либо выгонит вон заезжих выскочек, либо введет их на бенефисные роли. И только публика оставалась выше конфликта, она спекулировала билетами и подделывала контрамарки, но помыслы ее оставались чисты. Дети тащили на утренники родителей, родители брали детей на вечерние представления и, хотя малышам выступления белого клоуна казались слишком грустными, а взрослые считали, что рыжий чересчур хохмит, в целом все были довольны. Только некоторые зрители всерьез жалели о том, что нельзя было теперь увидеть своих любимцев вместе, рука об руку, — они все еще воспринимали Туфа и Бабёфа как единое целое.

А клоуны все это время жили в одном гостиничном номере и по-прежнему завтракали одной яичницей на двоих. Днем они писали письма своей возлюбленной, рыжий вкладывал в послание расплющенную ромашку, белый упаковывал в конверт цветок ноготок. Вечерами спорили о своей работе.

— Ты выглядишь глупо, а не смешно, — читал отповедь Туф. — Нельзя так сразу убивать в себе клоуна. Веселая мина при серьезной игре — вот рецепт успеха. Контраст настроений создает объем, многоплановость.

— Я и так имею успех, — несмело возражал Бабёф.

— Это он тебя имеет, — насмехался Туф. — Спектакли, в которых мы играем, слишком скучны и бездарны, чтобы усугублять их тем же со своей стороны. Зритель любит смеяться, комика он приветствует всегда и везде, даже в трагедии. А к зрителю надо прислушиваться, иначе он не будет прислушиваться к тебе!

— Ко мне нечего прислушиваться, я играю без слов, — уныло говорил Бабёф, и разговор заканчивался. У белого было еще что сказать рыжему, у него была к нему масса критических замечаний, но природная робость не позволяла ему высказать их напрямик. И белый выносил свои ощущения на сцену, через пантомиму пытаясь выразить то, о чем не смел рассказать словами. Но рыжий редко приходил на спектакли с участием коллеги, а если все же доводилось — больше обращал внимание на форму, не пытаясь прильнуть к содержанию. Так оба оставались при своем: Бабёф не прислушивался к Туфу, Туф не приглядывался к Бабёфу.

Оркестр маэстро Мементини разыграл комическое попурри.

Напряженная ситуация в театре разрешилась сама собой. О талантливых артистах прознали в столице, после чего импресарио самой крупной телевизионной компании предложил им делать собственные авторские программы. Клоуны собрали имущество, оседлали поезд и отправились в Москву, предоставив коллегам возможность самим выпутываться из накрученных ими же интриг. Бабёф выбрал вечернюю программу, она называлась “Воспоминания с улыбкой”, выходила раз в месяц, смешное в ней соседствовало с печальным, гости в студии рассказывали о своей юности, травили старомодные байки, музицировали, пели романсы и читали вслух чужие хорошие стихи. Туф взялся за ежедневную передачу — шумную, красочную, веселящую — под названием “Разноцветная пицца”, ее запускали в эфир ранним-ранним утром, чтобы зрители набирались хорошего настроения на весь день. Жили клоуны теперь отдельно, им предоставили квартиры в домах по разные стороны одной улицы. Поначалу клоуны сохраняли традицию завтракать вместе, но вскоре утратили ее и ограничились нечастыми заходами в гости. Потом визиты поредели. Каждый стал готовить свою глазунью. Раз попробовав желток, рыжий стал выбрасывать его в мусорную корзину. Белый не смог привыкнуть к белку и отдавал его соседской собаке Тарелочке. Рыжий завел манеру в полдень выпивать стакан молочного коктейля. Белый пристрастился к апельсиновому соку. Вечера рыжий проводил в ночных клубах. Белый ночами гулял по набережной, смотрел в небо и предавался мечтаниям: небосвод напоминал ему воздушную гимнастку Ию — в черном трико с серебрянными блестками. Иногда кто-нибудь из клоунов случайно заставал своего коллегу в собственном телевизоре и просматривал его передачу. Оба были, мягко говоря, не в восторге. Бабёфу с самого начала не нравилась затея Туфа, он считал, что острить каждое утро по расписанию — аморально. “Язык — не лезвие, — говорил он сам себе, — затупится — не сменишь”. Туф, наоборот, считал, что безнравственно откладывать шутки впрок, до конца месяца, как это делает Бабёф. “Юмор — товар скоропортящийся, — объяснял он себе. — Бороды у анекдотов растут быстрее, чем монтируешь передачу”. Глядя программы Бабёфа, Туф морщился от скуки. Бабёф, просматривая очередное туфовское шоу, от досады только мотал головой. Но публика не вдавалась в этические проблемы клоунов и получала от обеих программ только положительные эмоции. То, чего недодавала ей ежедневная “Пицца”, она добирала в спокойных вечерних “Воспоминаниях” — и духовная жажда была полностью удовлетворена. Телекомпания, таким образом, была довольна работой обоих авторов. Через некоторое время Туф купил себе шикарный “шевроле” белой масти. Господин Бабёф приобрел оранжевый “паккард”. Ночи господин Туф стал коротать в вечерних ресторанах. Господин Бабёф разбавлял бессонницу романтическими прогулками по Москва-реке на водном велосипеде. Глядя на темную гладь воды, укачивающую в себе блуждающие огоньки светил, он вспоминал свою возлюбленную — пряди ее черных волос, брови, трико, туфельки, блестки... Утром его будила отвратительная программа коллеги Туфа, она стала откровенно тупой, бессодержательной и штопалась белыми нитками. Однажды Бабёф не выдержал: не закончив завтрака, он бросился в соседний дом, к Туфу, с намерением высказать наконец все накопившееся недовольство прямо ему в лицо.

— Как тебе не стыдно! — воскликнул он. — Что ты творишь! Ты же клоун, а не паяц! Разве ты не чувствуешь больше разницу между смешным и пошлым? Если от шуток тошнит, а остроты дурно пахнут, значит, это уже не юмор, а казарма! Мы, клоуны, как повара: чувство вкуса — главное в нашей профессии. А ты ему изменяешь! И с кем! Над чем ты шутишь? Что это за воляпюки без трусов? По-твоему, это смешно? Заметь, даже стриптизерши не начинают снизу! Вспомни слова нашего учителя: обнажая недостатки, говорил он, не забудь прикрыть достоинство. Мы же давно не в цирке, теперь у нас слишком широкая аудитория, чтобы разрешить себе такую узость темы! Нас смотрят даже глухие! Если тебе не стыдно перед сурдопереводчиками, постыдись хотя бы несчастных, читающих по твоим губам! Пойми, друг мой: трагический актер может позволить себе все вплоть до бездарности, но комик — комик не имеет права на вульгарность и пошлятину, ибо на него смотрят дети!

Так сказал белый и поймал себя на том, что впервые в жизни он произнес членораздельный монолог без единой шутки. Рыжий долго держал в руках паузу, а потом выдал полную местоимений фразу:

— Ты думай что хочешь, но я не виноват, что она предпочла меня...

Если два шутника одновременно теряют чувство юмора, то причиной тому — женщина. Бабёф поначалу даже и не понял, о чем это толковал ему Туф. А дело было в воздушной гимнастке Ие. Возраст все больше притягивал ее к земле. Наконец настал момент, когда она решила перестать порхать с жердочки на жердочку и принять одно из предложений со всеми обтекающими последствиями — семьей, домом и, может быть, даже детьми. Поразмыслив сердцем, она остановила свой выбор на Туфе — его программа выходила ежедневно, а стало быть, денег он получал больше, чем Бабёф, решила она. И, отстучав срочную телеграмму, Ия явилась к рыжему клоуну с самыми серьезными намерениями. Белый ничего еще об этом не знал... Поворот сюжета оказался для него столь неожиданным и жестоким, что бедняга заболел, слег и неделю провел в полной горизонтальной прострации. Когда он все же стал выползать на работу, его бледный вид поразил прежде всего гримеров — надобность в белилах временно отпала. На свадьбу Бабёфа не пригласили.

Оркестр маэстро Мементини исполнил вариацию на тему свадебного марша.

После отповеди Бабёфа Туф обозлился. Его передачи окончательно поглупели, шутки расползлись по плоскости. В народе программу стали называть не иначе как “Разноцветная задница”. Но рыжего это не смущало, он продолжал в том же духе, с теми же буквами. Со стороны казалось, будто он делает это кому-то назло. И лишь одно событие заставило его опомниться — появление первенца. У клоуна и воздушной гимнастки родился сын. Туф на все посмотрел его детскими глазами, расстроился и впал в глубокую депрессию. Комику стало не до шуток. Не показывая вида жене, он стал заниматься самокопанием, тосковал о чем-то и ждал, когда же появится его друг Бабёф и объяснит, что делать дальше. Но Бабёф видеть и слышать бывшего товарища не хотел, к тому же он давно переживал собственный творческий кризис. Передача Бабёфа поскучнела, стала тусклой и не выражала ничего, кроме упадка сил ее автора; в народе ее окрестили “Улыбка, притянутая за уши”. Публика, еще недавно требовавшая пиццы и воспоминаний, пресытилась. Оба запала иссякли, не взорвав своих бомб. Окончательно утратив интерес к смешному, белый клоун ушел с телевидения и стал снимать полнометражный художественный фильм для большого экрана. Работа над сценарием и первый опыт постановки такого рода настолько захватили его, что пришлось само собой вылезти из унылого состояния. Радость творчества вернулась к Бабёфу и привела с собой славу. Фильм получился автобиографичным, трагикомическим и поимел бешеный успех у публики. Киностудия тут же заключила с режиссером контракт еще на две постановки. Тем временем бывшей воздушной гимнастке, ныне домохозяйке Ие начал надоедать однообразный юмор ее рыжего мужа. Посмотрев фильм господина Бабёфа, она поняла, что совершила роковую ошибку. Но рок роком, а воздушный гимнаст никогда не забывает о страховке: эту ошибку, — решила она, — легко можно исправить. Не тратя времени даром, Ия проворно оформила развод с рыжим и в тот же вечер явилась к белому с намерениями еще более серьезными, чем прежде. Бабёф принял ее с фонтанчиками счастья на глазах и усыновил мальчика. В его следующем фильме воздушная гимнастка исполнила главную женскую роль, а спустя еще девять медовых месяцев родила ему сына.

Свадебный марш был исполнен повторно, на бис.

Как ни странно, уход Ии положительно подействовал на Туфа. У него будто две горы свалились с плеч. Совесть и ревматизм перестали мучить, а вместо них появились азарт и жизнерадостная злоба, которые и были, по большому счету, его главными музами. На смену супружеским разносолам вновь пришла холостяцкая яичница без глаза, рыжий стал худеть и приобретать прежнюю форму. Туф закрыл свой телевизионный проект и сочинил заявку на постановку цветной широкоэкранной кинокомедии. Заявку приняли на той же студии, где работал Бабёф. Пути клоунов стали частенько пересекаться в коридорах фабрики грез, но друг с другом они не здоровались, запутывали взгляды и пригибали глаза. Белый с супругой полулегально присутствовали на премьере туфовской картины. Публика чуть не взорвала хохотом зал, Ия вежливо улыбалась, Бабёф плевался газированной слюной. Когда по окончании просмотра рыжий кинорежиссер вышел на авансцену и зрители встретили его овацией, белый не выдержал и стремительно покинул зал. Не имея больше возможности высказать свое впечатление об увиденном автору лично, с глазу на глаз, господин Бабёф опубликовал в центральной газете разгромную статью. Возмущенный господин Туф ответил тем же — накропал подробный критический приговор всем киноработам своего коллеги. Белый выдал еще статью, рыжий парировал открытым письмом. Пошло-поехало, публикации приобрели затяжной периодический характер. Белый обвинял рыжего в несерьезности, голом комиковании и поверхностном взгляде на жизнь. Рыжий ставил белому в вину смешение стилей, недопустимую в комедии сопливость и подозревал его в извращенной любви к несчастливым финалам. Дело осложнялось тем, что все это время клоунам приходилось снимать свое кино в соседних павильонах и они по-прежнему сталкивались нос к носу в узких коридорчиках студии. Чтобы не показывать друг другу глаз, оба завели себе темные очки, как это принято у настоящих маститых кинорежиссеров. В сочетании с клоунскими париками очки выглядели нелепо, но нелепости, как известно, только украшают знаменитых людей. А господа Туф и Бабёф стали прочно знамениты. Критики теперь ругали их фильмы, но любовь публики отнять не могли. Картины срывали прокатные кассы с петель, зрители одинаково бойко шли и на опусы Туфа, и на экзерсисы Бабёфа и с не меньшим удовольствием следили за их перепалкой в прессе. Будучи по природе своей лучше всех осведомлена, публика знала, что все это — не по-настоящему, что вся газетная эпопея — ловкий и остроумный рекламный трюк, затеянный белым и рыжим клоунами по их взаимной договоренности. Публика упорно не хотела воспринимать этих господ по отдельности.

Оркестр маэстро Мементини замер, барабанщик пустил напряженную дробь.

Однажды, как раз когда противостояние достигло критической точки, судьба столкнула клоунов лбами на банкете в честь открытия международного кинофестиваля. По одну сторону стола с яствами режиссер Туф давал интервью зарубежным журналистам, по другую сторону — мастер Бабёф вел беседу со своими зрелыми учениками. Бывшие товарищи умышленно повернулись друг к другу спинами, но тонкий поэтический слух белого уловил слова своего ненавистного коллеги. “Не вижу смысла, — говорил рыжий мэтр, — спорить о вкусах с тем, у кого вкуса нет. Я имею в виду публику. Поэтому мои произведения изначально безвкусны, в них есть только цвет и запах”. Бабёф вскипел, развернулся к Туфу вполоборота и утрированно громко произнес: “Тот, кто считает свою публику дурой, сам — публичный дурак!”. Рыжий на секунду замолк, потом тоже развернулся и, как бы по неаккуратности, выплеснул на белого шампанское из своего бокала. Все присутствующие повели ухом, журналисты навострили фотоаппараты и телекамеры. Бабёф не спеша отряхнулся, отдал ученикам стакан с виски, взял со шведского стола порцию торта и запустил ею прямо в лицо обидчику. Туф снял очки и усмехнулся. Потом он внезапно издал боевой клоунский вопль — оглушительный и противный. После этого в ход были пущены все остальные торты и пирожные. Клоуны устроили настоящее кремовое побоище — прямо у всех на виду. Вечером шоу продемонстрировали по телевидению. Публика была в восторге: клоуны поливались шипучим лимонадом, таскали друг друга за волосы, переворачивали столы, били посуду головами — да так, что никто не в силах был их разнять. Публика сразу догадалась, что все это не взаправду, а так, для развлечения угрюмых кинематографистов. “Молодцы наши-то, — восклицала публика. — Во чего учудили!” Когда клоунов удалось-таки растащить в разные стороны, каждый из них был с головы до ног по-боевому вымазан тортом и комкал в руках честно добытый парик своего врага. Публика и в этом распознала специально заготовленный сюрприз, ведь еще никто и никогда не видел Туфа и Бабёфа без клоунских париков. Оказалось, что у рыжего на самом деле волосы седые и редкие, а белый был попросту лыс. Фотографии опростоволосившихся знаменитостей опубликовали буквально все уважающие себя желтые издания, вокруг банкета поднялся ажиотаж, ажиотаж добавил популярности фестивалю, кремовые бои вошли в моду. В конечном итоге и зрители, и устроители не остались внакладе, а скорее даже наоборот. На клоунов посыпались выгодные предложения, их стали приглашать на всякие ответственные, но скучные мероприятия — специально покидаться тортами. Но им уже было не до смеха, не до популярности, не до приглашений. Туф и Бабёф не смогли оправиться от случившегося. Бывшая жена рыжего и нынешняя супруга белого клоунов, известная киноактриса, на том банкете не присутствовала (она занималась с детьми британским диалектом). Дуэль на тортах посмотрела по телевизору, сыновьям смотреть не разрешила. После просмотра Ия, не медля ни минуты, упаковала имущество, посадила детей в машину и уехала в неизвестном направлении. Бывшим супругам она послала телеграммы идентичного содержания: “Вы превратили жизнь балаган зпт не желаю быть жертвой вашего искусства зпт спасаю детей тчк воздушным поцелуем Ия”. А про себя подумала еще так: одно дело — быть музой поэта, но музой клоуна быть невыносимо...

Оркестр взял паузу на вдох, маэстро Мементини перелистнул последнюю страницу партитуры.

Оба клоуна долго и тяжело болели, потеряли вес, аппетит и работоспособность. Интересные предложения отвергали. Петербуржский продюсер Дехтярь слезно умолял их принять участие в постановке “Дон Кихота”, уповал на то, что публика жаждет увидеть их вместе в одной работе, увещевал, что роли рыцаря печального образа и его оруженосца просто созданы для Бабёфа и Туфа, клялся выписать из-за границы британскую кинозвезду Ию Икс на роль Дульсинеи... Клоуны отказались. Они оккупировали старческие постели в своих загородных особнячках и, глядя в потолок, думали каждый о своем. Туф думал о том, как мало смешного встречал он в своей жизни и вряд ли смог бы прожить так долго, не развлекай он сам себя своими же дурацкими выходками. С другой стороны, размышлял он, комик слишком уязвим: если серьезного человека шутка может ранить, то шутника серьезность может и вовсе прибить. Должно быть, отсюда и появляется цинизм; циник — это подстреленный шутник, — думал Туф. Бабёф же задавался вопросами. С бегством жены ему стало спокойнее, отчаяние сменилось печалью, печаль перебродила в грусть, а грусть осела задумчивостью; по душе потекли живительные мысли — все с вопросительной интонацией. Если все то трагическое, что происходило со мною, так веселит зрителя, — спрашивал себя Бабёф, — не являются ли глупостью все мои переживания? Может быть, все это время меня вдохновляла не любовь, а ее отсутствие? И он делал вывод: трагедия начинается в тот момент, когда комик возомнит себя лириком.

Плодами этих раздумий стали два фильма. Клоунам удалось снять их в те небольшие промежутки активности, когда ипохондрическая болезнь отступала. Ученики помогли профессорам довести постановки до совершенства. Обе картины получились ровные и пронзительные, печаль и смех обрели в них равновесие. Критики единодушно признали фильмы лучшими в коллекциях обоих мастеров. Публика слегка обманулась в ожиданиях и выглядела немного растерянной, но все равно упорно заполняла кинозалы и раскупала пиратские видеозаписи.

Закончив работу, ни рыжий, ни белый с кроватей больше не вставали. Последние интервью давали лежа. “Жизнь слишком грустна, — разоткровенничался рыжий. — Я пытался сделать ее чуть веселее, не жалея на это своих сил. Теперь я постарел и сил у меня не осталось. А главное — у меня больше нет желания паясничать и кривляться”. Белый признался: “На протяжении всей жизни я выдавливал из себя комика. По капле, по слезинке. Я избегал веселья и стеснялся быть смешным. В моем последнем фильме я потешаюсь над этой своей серьезностью”. Друг о друге мастера не желали слышать. Ученики Бабёфа отважились хитростью показать своему профессору фильм его коллеги. Они тайком привезли в Передышкино копию картины и, зная, что после обеда старик любит смотреть в потолок, спроецировали туда изображение. Ученики Туфа проделали то же самое со своим мастером. Заговор удался. Вечером в особняке рыжего клоуна зазвонил телефон.

— Здравствуй, Туф, — сказал белый.

— Здравствуй, Бабёф, — ответил рыжий.

— Смотрел твой последний фильм, — сказал белый.

— А мне показали твой, — ответил рыжий. Помолчали в трубку, посчитали выдохи.

— Ты чего звонишь? — спросил рыжий.

— Есть одна идея, — сказал белый. — Может получиться замечательное представление. Но одному не потянуть.

— Смешное будет представление? — заинтересовался рыжий.

— Ужасно смешное, — заверил белый. — Такого смешного никто еще не делал.

Рыжий подумал, потом спросил:

— Но в нем, конечно, будет и грустинка?

— Как же без нее! — согласился белый. — Будет. Самая маленькая, но самая горькая на свете грустинка.

Рыжий еще подумал.

— Ну что ж, — решил он наконец, — пожалуй, можно напоследок тряхнуть стариной.

— Значит, по рукам, Туф? — спросил белый.

— По рукам, Бабёф, — ответил рыжий.

На следующее утро газеты сообщили о кончине господина Туфа и господина Бабёфа. Ни о каких болезнях речи не шло. Утверждалось, что выдающиеся деятели искусств умерли от смеха. Над кем они смеялись — об этом остается только догадываться.

У мертвых, говорят, друзей не счесть. На похороны, помимо многочисленной публики, съехались все: циркачи господина Сикорского, актеры господина Беньяменсона, работники телевидения, труженики киноиндустрии, ученики и критики. Маэстро Мементини привел свой прославленный оркестр в полном составе, включая треугольник и дрессированную канарейку. Из знаменитостей первой величины отсутствовали лишь драматург Капитонов (по неизвестным причинам) и иллюзионист Фатуманян (его прибытие ожидалось с минуты на минуту). Господин Гуцулко, бывший жонглер и чревовещатель, а ныне видный искусствовед, лично знавший покойных в лучшие времена, произнес торжественную речь.

— Они прожили долгую трагикомическую жизнь, — сказал господин Гуцулко, — и умерли в одну ночь. Именно так — одну жизнь на двоих. Как бы ни разъединяла их судьба, творчество возвращало их друг к другу, и мы, благодарные зрители, всегда будем помнить их вместе. Наша память отказывается вспоминать их врозь. Клоуны никогда не грустили и ссорились только на потребу публики. Это же они завещали и нам, благодарным зрителям. Их смех — это наше с вами богатство. Они сделали много всего, но еще больше не успели сделать. Многочисленные ученики, последователи, подражатели продолжат дела покойных. Как говорится, плохо смеется тот, кто не имеет наследников...

Клоуны слушали господина Гуцулко со спокойными полуулыбками на размалеванных лицах. Смерть уравняла их: рыжий, казалось, чуть похудел и вытянулся, белый же, наоборот, ссутулился и потучнел. Если бы не разного цвета парики, их можно было бы принять за одного человека, лежащего одновременно в двух гробах. У изголовья стояла пожилая дама в черном платье с серебряными блестками. В скорбном облике бывшей актрисы и воздушной гимнастки Ии попеременно проскальзывали черты трагической вдовы и комической старухи. Рядом с ней находились два мальчика — сводные братья Биф и Топус. И хотя на головах у них были траурные кепочки, некоторые наиболее зоркие глаза не упустили из вида тот факт, что старшенький — четырнадцатилетний Биф — был белокур, а младшенький — девятилетний Топус — конопат, когда по логике вещей должно было быть наоборот. Зоркие глаза тут же поделились этим наблюдением со злыми языками, и последние пустили по рядам скандальный шепоток. Глухонемая толпа в один момент наполнилась слухами и сплетнями. Но подозрительные взгляды не смутили вдову. На сей раз она оказалась выше публики. Ия была единственной душеприказчицей двух клоунов, она одна знала самую страшную их тайну — тайну, которую никакая самая благодарная публика не могла и не должна была знать. Тайна заключалась в том, что рыжий клоун Туф с рождения был блондином и полжизни ему приходилось красить волосы хной, а белый клоун Бабёф на самом деле был рыжим, но, тщательно скрывая это, вытравливал свой цвет перекисью и прятал веснушки под слоем грима. Ия хранила эту тайну как зеницу ока, и тайна хранила ее. К тому же, для полноты счета, у нее была припасена собственная тайна: всю жизнь воздушная гимнастка одинаково любила обоих своих мужей и даже теперь не могла предпочесть одного из них другому. Обладание двумя страшными тайнами накладывало на лицо Ии тень многозначительности и возвышающей силы. Клоуны смотрели на нее чуть иронично, с неподвижной теплотой, как бы прощаясь, прощая и прося прощения одновременно. Оркестр закончил дивертисмент. Маэстро Мементини разломил пополам свою волшебную палочку и бросил обломки в квадратную яму. Цирковые высыпали туда же горсти подковерных опилок. Остальные обошлись обычной землей.

— Образно говоря, — подытожил господин Гуцулко голосом бывшего чревовещателя, — их лица, еще при жизни ставшие масками, отчеканены на двух сторонах одного блестящего таланта, который мы сегодня торжественно зарываем в землю.

Поверх могилы водрузили плиту белого мрамора с рыжими вкраплениями. Коллеги и бомонд вскоре покинули кладбище, уехала и вдова с сыновьями. Не расходилась только публика, ведь она все еще понимала, что все это — не по-настоящему, а значит, самое интересное впереди. Публика ждала появления иллюзиониста Фатуманяна и надеялась, что именно ему и отведена главная роль в представлении. Вот сейчас, думала публика, он появится, выстрелит из своего духового пистолета в воздух — и откуда-нибудь сверху, из-под самого купола, спикирует на землю летающий сундук, а из него выскочат два всеобщих любимца, два клоуна, белый и рыжий, живые и невредимые на радость всем зрителям...

Но магистр магнетических наук фокусник-маг Казимир Гургенович Фатуманян пребывал в это время в бельгийском городе Антверпене, где давало гастроли его эзотерическое варьете. С часу дня он сидел в волшебном комоде с двойным дном, тщетно пытаясь совершить элементарнейший трюк — перемещение в пространстве. Подобные фокусы он проделывал сотни раз, прилюдно, но сегодня ничего не получалось. Все попытки переместиться на похороны его старинных друзей, знаменитых клоунов, так и не увенчались успехом. Видимо, погода в этот день была нелетная.